ЭСКИЗ КАК ЖАНР, или СПЕКТАКЛЬ-ПРИЗРАК

После шестилетнего перерыва Лев Стукалов выпустил долгожданную премьеру в своем («Нашем») театре. Долгожданную еще и потому, что спектакль на этот раз получился отнюдь не камерным — и по числу актеров на сцене (тут даже хор есть), и по глубине проблематики. Не случайно режиссеру понадобилась не просто главная, а самая непрочитанная, самая невоплощенная пьеса русского классического репертуара.
В начале спектакля Лев Стукалов (он здесь не только постановщик, но и один из актеров) с грустью сообщает, что из-за отсутствия у театра денег режиссерский замысел в полной мере воплощен быть не может, а потому они просто прочитают нам великую трагедию, попутно рассказывая об этом замысле.
И правда: у актеров то и дело появляются в руках папки, с которыми они постоянно сверяются, а то и вовсе читают с листа какой-нибудь большой монолог. Мало того, звуковая партитура спектакля (за нее отвечает постоянно колдующий над пультом музыкант Леонид Левин) выстроена таким образом, что главное в ней именно текст: не пропадает не то что ни одного слова — ни одной буквы, ни одного знака препинания.
Перед нами как будто спектакль в модном нынче формате эскиза или читки — но это именно «как будто». Осознанный минимализм — и режиссерского рисунка, и актерской игры, и сценического оформления — призывает нас сосредоточиться на главном: не на театрализации, а на осмыслении пушкинской пьесы.
Все актеры наряжены в однообразную черную прозодежду, и это не случайно — ни Лев Стукалов, ни Дмитрий Лебедев, ни Ольга Кожевникова, ни Сергей Романюк не играют в этом спектакле каких-то конкретных ролей. Роли тут вообще не исполняются в привычном смысле этого слова — они эскизно обозначаются, примеряются, словно маски, и легко переходят от одного актера к другому.
Да и сами эти роли начинают в какой-то момент мерцать и двоиться. Так, из-под маски Гришки Отрепьева выглядывает вдруг «сам» Александр Сергеевич Пушкин, а рука об руку с ним — призрак царевича Димитрия, постепенно подменяющий собой фигуру Самозванца. Бориса в этом спектакле свергает не конкретный человек, а именно призрак, химера — абстрактная идея неизбежного воздаяния за попранную справедливость.
Большой кусок красной парчи, яркий цветовой акцент в монохромной графике мизансцен, становится по ходу действия то порфирой Бориса, то облачением Патриарха, то платьем Мнишек, то знаменем Самозванца. В финале он послужит саваном Годунову — обычной тряпкой, в которую его наскоро завернут и прозаично уволокут за кулисы.
Прощальный монолог Бориса в спектакле отменен — Годунов хрипит, захлебываясь кровью, а Лев Стукалов иронично и буднично «переводит» эти хрипы красивыми и умными пушкинскими строчками. Возможность хоть чему-то научить следующее поколение, хоть немного изменить к лучшему ход истории не кажется режиссеру осуществимой. Абстрактная идея снова и снова воплощается потоками конкретной крови, которой очень скоро будут замараны все персонажи.
В оформлении Марины Еремейчевой нет ничего случайного. Большой черный стол и четыре стула — это пресловутый станок для игры, превращающийся по мере необходимости во что угодно: в подножие трона, в поле битвы, в скачущих лошадей и, наконец, просто в стол, за которым бражничают Варлаам и Мисаил или пишет свою летопись Пимен. Именно поворотом стола вокруг своей оси — тяжелым и скрипучим — обозначают в финале и совершившийся государственный переворот.
Народ в спектакле — три бессловесные бабы с выбеленными лицами и бессмысленно вылупленными в пространство глазами (Дарья Чернявская, Кристина Минкина, Наталья Свешникова). Как ни крути, но финальная пушкинская ремарка для них — не поступок, а естественное агрегатное состояние. Спектакль начинается и завершается завываниями ветра, постепенно переходящими в волчий вой, — и тут на память приходит скорее не пушкинская, а чеховская цитата — о громадной равнине и лихом человеке.
«Наш театр», ведущий последние годы как раз полупризрачное, пунктирно-эскизное существование, в очередной раз предъявил публике художественное высказывание такого удельного веса, что не заметить его, не сказать о нем в полный голос было бы огромной ошибкой.