ИНТЕРВЬЮ

– Добрый день, Лев Яковлевич, давайте поговорим сначала о прошлом, я бы хотела спросить, как у Вас, вообще, родилась мысль о «Нашем театре»? В одном из интервью Вы упоминали, что Вы не создавали его, а он как бы родился сам, вот поподробнее об этом хотелось бы услышать. – Ну, это же фигура речи «сам родился», само ничего не рождается без некоторых усилий. Это уже давно всем известная история, по-моему. В 2000-м году был выпуск курса академии, на котором я имел удовольствие преподавать, курс Владимира Викторовича Петрова, где я работал доцентом. Я поставил три спектакля, которые впоследствии стали основой репертуара этого нового театра. Когда мы в институте это ваяли, нам вполне было интересно друг с другом, и было как-то жалко расставаться, поэтому, естественно, возникло желание продлить нашу творческую дружбу. Вот так оно постепенно и родилось. – Скажите, кто-то помогал Вам при создании нового театра? – Нужно понимать, что вы имеете в виду под словом «помогал». Нашелся, например, какой-нибудь частный меценат, который занимался продвижением? Нет, совершенно нет. Выпуск был настолько интересный, и спектакли настолько пользовались успехом публики, что театральная общественность несколько возбудилась и посодействовала письмами, обращениями к начальству города, губернатору Яковлеву. И вот, губернатор Яковлев нашел возможным это дело «подтолкнуть», и родился театр. К сожалению, при следующем губернаторе этот театр, скорее, потерпел разрушительный удар. – На какую аудиторию Вы рассчитывали при создании этого театра? Молодежь или, все же, наиболее старшее поколение? – Нет, нет, нет… мы такой аранжировки никогда не вводили, мы делали спектакли для театральной публики. Знаете, есть такое понятие, не знаю как сейчас, но раньше оно было: «театральная публика». Публика, которая влюблена в театр. Не публика, которая ходит в театр отдыхать. Но я, как выяснилось, несколько идеализировал, потому что, оказывается, в 2000-м году, когда возник этот театр, в городе осталось театральной публики значительно меньше. Причем, в разы меньше, чем в конце 80-х, начале 90-х, когда я выпускал спектакли в театре Комедии, в Молодежном, когда ещё была советская власть, скажем условно. За это десятилетие море людей уехало, и, видимо, это сказалось. Знаете, как говорят, достаточно, чтобы из страны уехало важных 500-600 человек, чтобы климат в стране изменился, чтобы было ощущение, что вообще другой народ живет. Уехало много образованной публики, того, что раньше называлось «ИТР». Вы, может быть, этого не помните, но было такое понятие «инженерно-технический работник». Это была читающая публика, публика, которая ходила в театры, которой почти не стало. – То есть, Вы связываете такую кардинальную перемену публики напрямую с тем, что люди уезжали или, все-таки, с чем-то ещё? – И с тем, что уезжали, и с тем, что жизнь кардинально поменялась, и у людей поменялись ориентиры в жизни, многим стало не до того. Понимаете, много за 10 лет произошло, как Вы знаете, что в корне всё поменяло. Мы сейчас, в последнее время, последние 10 лет, живем в ситуации, когда главенствующим желанием публики стало отдохнуть, развлечься. Это чудесные слова: отдохнуть и развлечься. Я не считаю, что театр – это место, где зритель прилагает усилия для осознания постановок. Но театр – это и не то место, где отдыхают и развлекаются. Театр-это театр. Развлекаются, я даже не знаю где, ну в парке может быть, на карусели, на лодочном катании. Но, к сожалению, мы теперь живем во времена, когда людям, видимо, это приходится объяснять. И я очень рад, что очень-очень многие люди, которые приходят или приходили на наши спектакли, они вдруг открывали для себя, что, оказывается, есть театр. Это следует из их признаний, из их писем, объяснений бесконечной любви к труппе и спектаклям, и к театру. Оказывается, театр – вон оно что! Оно, в принципе, было всегда известно, только вот за последнее время люди как-то немножко подзабылись. А много молодежи выросло, которая не знает и этого. Поэтому, когда происходят встречи с людьми, которые открывают для себя: «Боже мой, театр-это оказывается радость!» – это для них как озарение душевное, оно всегда полезно, грубо говоря, и всегда не лишнее в нашей жизни и очень плодотворно для человека вообще. Но радость-это не значит, что нужно развлекаться и веселиться, радость-это радость! – Вы из тех, кто не уезжает, я так понимаю? – Ну да, к сожалению или к счастью, я не решился на этот шаг, не нашел сил в себе или обоснований, чтобы сделать его. Не то чтобы я бегал-бегал и искал, где осесть и нашел, наконец, где осесть. Если бы я искал, где осесть, я бы в Санкт-Петербурге точно не остался. – Почему? – Ну, это очень холодный город, понимаете, нужно ОЧЕНЬ его любить и очень к нему присохнуть всей кожей и душой, чтобы здесь жить. Вообще говоря, этот город очень плохо располагает к нормальной творческой жизни. Не зря Гранин придумал это определение: «Великий город с областной судьбой». Отсюда всегда бежали неординарные творческие люди, отсюда все время была утечка, поэтому почти все «утекли». Все утекло! Но дело было, оказывается, не в советской власти, просто город был такой, понимаете. – Поясните, какой «такой» город? – Понимаете, ведь есть такое высказывание, такая мысль, что провинция – это понятие не географическое, провинция – это понятие психологическое. Провинция в наших головах, в наших душах, а не в натуральном географическом пребывании тела. Вот то же самое, видимо, в какой-то степени с этим городом. Что-то такое тут происходит, что-то такое в ментальности нас, ленинградцев (я не воспринимаю слово «петербуржцев», для меня оно немного смешно звучит), людей, выросших здесь, что-то такое в нашей ментальности, в нашей группе крови. Что-то такое, что делает нас не очень восторженными, не очень приветливыми, достаточно холодными, сдержанными. Не знаю, может быть, вот так оно воспиталось. Может быть, можно сказать, оно воспиталось, потому что, где бы то ни было, всегда было очень жесткое начальство, всегда жестко «били по головам», понимаете, очень жестко. Но главное «битье» происходило в Москве и в Ленинграде. И «набито» было так, что, видимо, что-то такое сложилось в народном населении, что до сих пор в нас живет. И сейчас я знаю, что нашему начальству, с которым я имею дело долгие годы, им ничего не надо. Я знаю, что нигде никакому начальству ничего не надо. В Москве, где близко к начальству, которое решает, более высокое начальство, которое может сказать «кхе-кхе», сделать телефонный звонок или вызвать на ковер, там как-то это все динамичнее, и всегда было динамичнее. Здесь, когда, фактически, рядовые начальники – они же и самые главные начальники. Вот в этом, видимо, причина. – Скажите, если Вы считаете, что здесь такая ситуация, почему Вы не остались в Москве? – Москва – чужой для меня город. Город выбирается не для того, чтобы с тем или иным начальством жить, а потому что родина – есть родина. Можно считать это малой родиной, а можно единственной, но она такая вот есть. – В одном из интервью Вы говорили, что «наш театр»-это театр для простых людей. Скажите кто такие простые и непростые люди с вашей точки зрения? – Кто такие простые люди? – Вы знаете, есть такая пьеса Роберта Болта «человек на все времена». Прекрасная пьеса английская, там есть такой персонаж «простой человек», так и называется. У Роберта Болта это понятие такого сыромяжного, якобы, здравого смысла: не надо поднимать голову, высовываться, такой житейский здравый смысл. Персонаж, надо сказать, почти сатирический. Есть разряд любителей театра: и профессионалов театра, и людей в околотеатральных профессиональных кругах, вдруг бесконечно возлюбивших некую якобы неординарность театрального продукта: когда что-то такое необычное происходит на сцене, а главное, что все время новое. Когда они встречаются с чем-то уже условно традиционным, вот два человека разговаривают и морщат нос: «Как-то это уже устарело, как-то это уже несовременно». Но когда начинаешь с ними разговаривать… Вот мне рассказывает директор одного оперного театра: «Ох, мы поставили «Аиду», это так…»; Я говорю: «Ну что, что?»; Он: «Ну, во-первых, все в шинелях»; Я говорю: «А ещё что?», и все… и это было практически все, что он смог мне сказать. Я к чему вспомнил про эти шинели… Из Европы был привезен какими-то нашими людьми возникший там определенный набор инновационных знаков. Знаков, что это-инновация. Римские легионеры должны быть в шинелях. Или неважно, не легионеры, а кто-нибудь другой, все равно в шинелях должны быть, понимаете?.. Все запутанные, сложные мотивы человеческих действий подменились вдруг мотивами, связанными только с сексом: он хочет её, она хочет его – все причины, для каких-либо жизненных коллизий. И так далее и тому подобное. Этих приемов и, якобы, инновационных идей, их, в общем-то, можно пересчитать по пальцам одной, максимум, двух рук. Они идут из спектакля в спектакль. Как будто ты смотришь один и тот же бесконечный спектакль, и кто бы ни был автор, Чехов ли, Шекспир ли… Зато это стало модным. Так вот профессионалов этой моды я и не считаю простыми, не отягченными этими глупостями, людьми. – Жанр вашего спектакля «Стриптиз» Вы определили как «фарс для очень умных». Я так понимаю, Вы таким образом хотели отсеять некоторую аудиторию? – Да! Я хотел отсеять некоторую аудиторию. Беда нашей публики в бесконечно низкой образованности. Ещё раз говорю, колоссальный слой людей, которые были более или менее в курсе, исчез по разным причинам, а то, что осталось – оно с пониженным уровнем компетентности, скажем так. Поэтому, конечно, я боюсь, что человек, увидев название «Стриптиз», вполне может ожидать, что действительно увидит стриптиз. Мы имеем дело с публикой, которой ничего не говорит имя Мрожека. Публика не может не знать имя Чехова, Шекспира. Она его и знает, то есть она ни знает ни Чехова, ни Шекспира, но имя хотя бы знает. А вот имя Мрожека они не знают, просто незнакомое сочетание букв. В то время как это же стыдно не знать, это нельзя не знать, также как Шекспир, Чехов и Толстой, ну и Мрожек за одно. Поэтому когда я пишу «фарс для очень умных людей», это чтобы люди не шли на «развлекалово». Если им внутренне хочется поразвлечься, им не сюда. Вот и все. – Скажите, бывали ли случаи, когда спектакли, которые Вы ставили, срывались или случались какие-нибудь непредвиденные обстоятельства, или, может быть, какие-то смешные случаи прямо во время спектакля или, наоборот, неприятные? – Вы имеете в виду идущий спектакль? – Да, именно во время идущего спектакля. – В каждодневной театральной практике очень часто происходят и накладки, и всякие непредвиденные обстоятельства. Раньше мы существовали почти 10 лет на сцене театра Эстрады, играли только там, мы там базировались, пока нынешняя власть не отдала этот театр артисту Гальцеву. В начале 2000-х годов было очень тяжело, там не было ремонта, и холодно было, и с крыши в зале с потолка в углах все время лилась вода во время дождя. И я помню: в ходе одного спектакля просто вырубился свет. – И как Вы вышли из этого положения? – Вы знаете, я уже не помню, это надо ребят спросить, Сережу Романюка, он участвовал в этом спектакле. Это был натуральный случай, когда они играли в темноте. – Да Вы что! – Да, играли, говорили слова в полном ужасе. /смеется/ Я помню, когда мы только заехали в этот театр (первый месяц он существовал) мы репетировали первый детский спектакль. Думали, сделаем – он нас будет кормить. Как я ошибался! /улыбается/. Мы сделали детский спектакль «Ту-би-ду», который был признан лучшим детским спектаклем в сезоне тогда. И вот, мы репетируем, и одновременно в какой-то большой комнате пилят, строгают ребята, шьют что-то тихонечко, потому что премьера приближается. У нас был свой чайник электрический. И вдруг вырубается свет, а там находились люди, которые не очень к нам благоволили, и тут же начинается: «Это вы виноваты, это вы виноваты, вы включили чайник, и вырубился свет во всем здании. Всем стоять здесь, а то мы знаем, сейчас артисты побегут в темноте в буфет и своруют пирожки!». Ужас какой-то, Вы знаете, так это все было смешно и нелепо… Но потом мы подружились, и к нам отношение переменилось. А нет, был изумительный случай! Вот я его вспомнил, он произошел здесь недалеко, в «Малой Драме». Мы пять дней были на сцене малой драмы, у нас было пять спектаклей. Было пять разных названий, но что-то случилось, и в результате мы играли пять раз «Панночку». И к четвертому спектаклю артистка Семенова Марианна потеряла голос, а у неё – финальный мощный монолог, причем под громкую музыку, она должна его шикарно на сцене говорить, а голоса нет! Публики полный зал. Заменить спектакль другим мы не можем. И мы придумали! Вторая актриса, которая играла в этом спектакле, Юлия Молчанова, отыграв свою сцену, бежала вокруг зала по всяким лестницам в радио рубку. Там было оборудовано помещение, где стоял телевизор, где можно было видеть, что делается на сцене. Стоял микрофон, и она в этот микрофон, глядя на артистку, которая открывала рот, озвучивала этот монолог, а та делала вид, что это она говорит. Вот такой случай. – Потрясающе! И как, они синхронизировались? – Ну, они очень бойкие девицы. /смеется/ – Никто ничего не заметил в зрительном зале? – Нет, конечно, думали, что это она сама говорит. – Скажите, спектакли, которые Вы ставили, ставите, как-то соприкасаются с вашими жизненными событиями, переживаниями? – Вы знаете, я боюсь, что это тайна. /улыбается/ Не секрет, а тайна. Вы видели этот фильм «Влюбленный Шекспир»? Вот там хозяин этого театра, когда что-то случалось, говорил: «Ну а как, как, когда Джульетты нет?» – «Начинаем спектакль!» – «Но Джульетты же нет! как?..» – «Ну это тайна, ну как-то произойдет». Точно также и здесь, абсолютно невозможно сказать, откуда всплывает та или иная идея, то или иное название, но они как-то всплывают. Причем кажется, что уже никогда ничто не всплывет, но они всплывают. – Не знаю, имеет ли смысл задавать следующий вопрос после вашего ответа, но о сегодняшнем спектакле все равно спрошу: почему выбор пал именно на эту пьесу? – Тайна. Вот просто тайна./улыбается/ Понимаете, вот читаешь какую-то пьесу и остаешься, как говорится, с «холодным носом». А потом читаешь какую-то другую пьесу, и вдруг в тебе начинает какая-то химия «бродить». – Расскажите о пьесе. Что Вы хотите донести зрителю? – Абсолютно ничего донести зрителю я не хочу и никогда этим не занимался, вообще я не доносчик по своей сути. Я восхищаюсь ситуацией, я восхищаюсь персонажами, я восхищаюсь их взаимоотношениями, остроумием автора, который это сочинил, меня все это восхищает и вдохновляет к тому, чтобы я нашел в себе возможность как-то сделать так, чтобы и зритель тоже восхищался. Я же сказал, театр – это радость, а не школа, где учатся чему-то, то есть кто-то может и так к театру относится. Для меня театр-это придти и получить радость от соприкосновения, от того, что видишь. – Расскажите, о чем эта пьеса? – Возьмите слово «любовь» и просклоняйте по всем падежам: любовь, любви, о любви,- про все это и будет пьеса. – Как Вы думаете, как воспримет зритель этот спектакль? – Это тайна. Это тоже тайна. /смеется/ Вот сейчас начнется спектакль, и мы посмотрим. – Вы нервничаете? – Конечно. Нервничаю, сижу себе и нервничаю, такая моя планида. – Бывало ли, что Вы каким-то образом узнавали, что тому самому «простому» зрителю ваш спектакль не понравился? – Трудно сказать. Нет спектакля, который нравится 100 % зрителей. С любого спектакля, самого интересного, обязательно кто-нибудь встанет вдруг и выйдет. Здесь тоже существует некая тайна: спектакль должен найти своего зрителя, и зритель должен найти свой спектакль. И не всегда это получается сразу. Потом начинается сарафанное радио. Раньше это был фактор, который работал очень сильно. Стоило возникнуть приличному в городе спектаклю, как сарафанное радио разносило это мгновенно, и публика рвалась на этот спектакль. Теперь этого не происходит. В 2000-м году. Я обнаружил с изумлением, что оказывается, все, к чему я в своей жизни привык, что достаточно появиться хорошему спектаклю какому-то бойкому, лихому, веселому – все, сразу же был битком зал, и на спектакль было не попасть. Это время кончилось. Теперь, Вы же знаете, для того, чтобы зритель пошел в зал, рецепт очень прост: имя актера, которое привлекает зрителя. Но это совсем другая история, совсем другая жизнь, другая действительность, другая реальность. Это уже немножко похоже на времена, когда была популярна кунсткамера. Появляется бородатая женщина, и все туда бегут, на диковину. – Ваш спектакль таким же образом построен или все-таки нет? – Нет, к сожалению или к счастью, в нашем театре работают обычные хорошие, классные актеры, совершенно не обладающие популярностью медийных звезд. – Но ведь ваши актеры тоже снимаются в кино, в сериалах? – Да, но это все равно не то. Мы же понимаем, что есть определенная грань, до этой грани ты ещё как все, за ней – на тебя уже бегут посмотреть. Я считаю, это совсем другой театр, не мой, такие театры организуются для коммерции. «Наш театр» – это некоммерческое заведение, это государственный театр, мы получаем государственную зарплату. Мы можем себе, к счастью, позволить ещё позаниматься почти что в чистом виде искусством, как мы его понимаем, и при этом нам все равно продолжают платить зарплату. – Как Вы считаете, актеры, которые играют в вашем театре, они больше театральные актеры или киноактеры? – Театральные, конечно!.. театральные. Нет, то есть они работают в фильмах, но кино, сериалы забрали у нас целый ряд людей. Мы потеряли людей, которые изначально были в той компании, с которой образовался театр. Прошло уже достаточно много времени, и я вижу, что ребята, которые были бесконечно интересны на сцене и которые обещали какое-то, по-настоящему, яркое театральное будущее, соблазнились. Может, нельзя было не соблазниться, я не упрекаю, но так или иначе, они нашли для себя возможным или необходимым все-таки заняться кино. И они стали банальными серыми артистами, ибо кино – это такая хитрая штука, Вы понимаете? Ах, какая хитрая! Если камера вас не любит, там нечего делать. Толпы проходят мимо нас в телевизоре, толпы, и камера почти никого не любит. И когда мы видим кого-то: «Ах, вот это да!», сердце у нас замирает, мы глядим на это лицо, господи, что в этом лице?! Да черт его знает, но камера его любит, и возникает звезда. К сожалению, так получилось, что либо они вынуждены были, либо, соблазнившись, это сделали, они променяли интересную театральную карьеру на не интересную, но более обеспеченную карьеру в кино. – Грустно это слышать. – О, это не то слово! Но что поделать, это – жизнь. – Вы планируете какие-нибудь новые постановки в ближайшее время? – Мы каждый год делаем что-то новое, не можем не делать. Понимаете, если сидя на велосипеде не крутить педали, то никуда не уедешь. За этот год мне довольно много пришлось сделать: я выпустил спектакль в театре Комедии летом «Шум за сценой». Затем, после отпуска, я по-другому поставил наш основной хит, спектакль «Лав», там играет практически новый состав. Как мне кажется, он стал интереснее, динамичнее, ярче. И вот ещё спектакль – «Гальперн и Джонсон». Это была ошибка, нас сбил переводчик, потому что в переводе пьесу назвали «Давид и Эдуард», а немножко поздновато выяснилось, что настоящее название «HALPERN & JONSON», по фамилиям персонажей. И вот, сегодня премьера, сейчас немножко надо отдохнуть, и я думаю, что примерно через месяц я предложу им новое название почитать. – Что бы Вы посоветовали начинающим молодым актерам? – Я бы посоветовал так: определиться. Определиться, чего ты хочешь. Надо понимать, что быть артистом – это по нынешним временам не значит ничего. Если ты хочешь быть театральным артистом, ты должен знать, что это довольно скудная жизнь в смысле достатка, никаких тут особых роскошеств не будет. Если ты готов, то иди туда, где ты можешь репетировать, репетировать и репетировать. Репетировать, играть… репетировать, играть и репетировать. Либо ты хочешь, чтобы твоя профессия тебя кормила и при помощи профессии строить свою жизнь, тогда беги скорее в телевизор, в кино, и зарабатывай, зарабатывай, зарабатывай. Вот надо определиться. – Если ещё камера полюбит. – Да, это уже как повезет, если камера не полюбит , так … (разводит руками). Или определись скорее, что ты не очень интересный артист и не очень хорошо обучен, не высокого дарования, тогда скорее меняй профессию и беги занимайся чем-то другим. Надо определиться. – Спасибо Вам, Лев Яковлевич за интересную беседу и за возможность погрузиться в мир настоящего театрального искусства!